воскресенье, 08 ноября 2015
Я с детства влюблялась в женскую красоту. С детства значит в 3-4 года. Понимание мужской красоты и интерес к ней пришли ко мне намного позже, а вот, если я видела на улице или в автобусе красивый овал женского лица, губы, приятные волосы, силуэт, и весь образ мне нравился, я могла уставиться совершенно беззастенчиво (могу и сейчас, но стараюсь удерживать себя от этого).
— Не надо так пялиться на эту тетю, — говорили мне, когда я останавливалась на ком-то взглядом и смотрела, как смотрят на картину в музее.
То же касалось и сказок. Красивая героиня не могла быть плохой. И если в случае с Золушкой сюжет был вполне гармоничен, то в том, что касается Снежной Королевы...Особенно после просмотра фильма (старого, я сейчас не назову год) я была убеждена, что она замечательная, удивительная, что она — это целый мир. Герда была добрая, но что значит добрая, когда ты видишь это прекрасное лицо, и думаешь как однобоко представили все режиссеры и как странно, что они не видят того же, что и ты. Финал не мог быть правдой, а сущность героини была намного сложнее, я была уверена, что эта история не досказана (если бы я росла в другое время, пришло ли бы мне в голову писать фанфик?).
В 10 лет — а в школу меня отдали в 6 — я влюбилась в нашу учительницу истории. Я замечала ее и раньше, а тут настал период, когда по каждому предмету — другой учитель, и она пришла на урок.
Ее звали Людмила Генриховна — привожу настоящее имя— и в ее имени, а точнее, в отчестве было первое слагаемое ее красоты.
читать дальшеНи у кого не было такого отчества. Правда, моя двоюродная бабушка часто рассказывала про какую-то знакомую, которую звали Анна Афиногеновна. Где-то в сознании проносилось: "Ого! Афиногеновна!", но Анна Афиногеновна уже к тому времени умерла, а потому была далеким мифическим персонажем. Бабушку же мою по папе звали, пожалуй, еще необычнее — Пелагея Илларионовна. Но дома она была "Баба Поля", а то, что она — Пелагея Илларионовна, я не осознавала. И вот на фоне сочетаний "Нина Алексеевна", "Иван Александрович", есть кто-то с отчеством "Генриховна". Я упивалась этим комплексом звуков — людмилагЕнриховна. Это было очень красивое слово.
Вторым слагаемым был ее горбоносый профиль. Ее нос с ярко выраженной горбинкой спасал ее лицо от того, чтобы оно казалось просто хорошеньким или милым. У нее была форма лица, про которую говорят "сердечком". Красивые глаза (светлые. Серые? По-моему все-таки серые) и красивый рот. Средние, некрупные черты лица. И прическа - ничего необычного: боб с челкой, который ей однако очень шел. Про все это вместе можно было бы сказать миловидная, или приятная. Но во-первых, стрижка, в которой на мой взгляд всегда больше характера, чем в традиционных длинных волосах. А во-вторых, и даже в-главных эта ломаная линия ее носа, которая вносила необычность и породу. Лицо Людмилы Генриховны было красивым.
Потом ее улыбка. Это был еще СССР, и не было такого количества и разнообразия стоматологических услуг, и всяких металлокерамик, и световых пломб. И у очень многих рано или поздно доходило до золотых коронок, они были частым явлением и периодически у кого-нибудь были видны, даже если чуть-чуть и далеко. Ну разве что вам очень повезло с наследственностью. Людмиле Генриховне повезло. Мало того, у нее еще был редкий, близкий к стерильному белому цвет эмали. Она улыбалась как бы даже чуть нехотя, но глаза вдруг становились веселыми, а еще эти белые зубки, а еще — ямочки.
Про нее хотелось сказать миниатюрная, именно это слово, хотя она была среднего роста. Это была легкость и компактность фигуристки. И эта легкость неожиданно дополнялась низким сухим голосом — еще одним значимым слагаемым ее красоты.
От нее всегда хорошо пахло. Людмила Генриховна была замужем за сыном одного из местных начальников, а это давало определенный уровень благосостояния и доступа к вещам, которые редко продавались или не продавались в магазинах. Не знаю, что у нее были за духи, но как улыбка чеширского кота, они присутствовали, когда ее уже не было рядом.
Я плохо помню , во что она одевалась. На уроках я не видела ее в брюках, платья были наверняка. Но больше всего помню юбки и свитера. Юбки — без экстрима, до середины колена или ниже, никаких мини. А вот свитера... Они были ручной вязки и сделаны как-то так, что усиливали ее хрупкость. Хрупкость, кутающаяся в уютную одежку.
Она учила нас только год, и то в тот год ее часто заменяли. Я не помню ее уроков. Совсем. Ну почти совсем. Могу сказать, что они были рядовыми. Не в смысле посредственными, а в смысле традиционно выстроенными, без сверхтворчества и прыжков выше головы. Помню, что она умела поставить человека на место, а ее юмор мог стать очень колким - не попадись! - и дисциплина у нас была. Ее же собственный класс ее любил, больше всего млели девчонки оттого, что у них такая классная классная
.
И вот прихожу на следующий год — и узнаю, что нам дали другого учителя истории. После первого шока и отрицания пришлось принять, что Людмилой Генриховной я буду любоваться лишь в коридорах, когда она будет доступна для любования. Я знала ее расписание. Я знала, когда ее можно увидеть.
Пройти по коридору, когда она выйдет из кабинета.
Пройти и поздороваться.
А что я еще могла?
Тогда я завела первый бумажный дневник и стала записывать. В маленьких блокнотах. Видела я ее или нет. В чем она была. С каким выражением лица. И т.д.
Всякий раз, когда я ее видела, сердце выдавало укол, и казалось, что все у тебя лишнее: руки, ноги — куда это все девать? Я держалась, чтобы это не было заметно.
Людмила Генриховна отвечала на мое приветствие своим низким голосом. Если она еще и произносила мое имя, эти дни были особенными. Дни, когда мне случалось встретить ее в городе (а было пару таких), я помнила, как исторические даты. Число, месяц, год. И перебирала в уме: вот этот день, такая погода, такой-то ветер, я иду там, прохожу здесь, поворачиваю, и...
Однажды Людмила Генриховна со своим классом поехала в Вильнюс на экскурсию. Были еще места, поехала моя мама - она работала в той же школе, где я училась - и взяла меня. У меня бабушка, та, которая мамина мама, в Вильнюсе. Еще пару учителей поехало. Это значило все три часа, что ехал автобус, сидеть напротив Людмилы Генриховны. Это было благословением и пыткой одновременно. Ну вот куда деться от смущения? Я притихла, чтобы ни меня, ни моего стеснения не было видно, и вслушивалась в их разговоры, которые кстати были о повседневных делах. Тот день я тоже помнила, как историческое событие.
В автобусе играла музыка, и, когда мы подъехали к Вильнюсу, вдруг запела Пугачева "Ты, теперь я знаю, ты на свете есть". Она была еще в своей абсолютной форме, а эта песня — такое моление и такое преображение от обрушивающегося на тебя чувства. Вильнюс, вырисовывающийся в котловане, Людмила Генриховна так близко, и слова: "Солнечным лучом мелькни в окне, вот и все, что нужно мне", спетые так, как будто меня кто-то прочитал внутри и это исполнил.
Через года два с половиной она уехала в другой город. По сути дела я мало ее знала. Она приезжала, пару раз я ее видела, мы здоровались, она даже спрашивала, как дела. У меня появлялись другие увлечения и другие источники вдохновения. Вся история отошла в прошлое без трагедий, оставив какое-то тепло. Я тогда узнала наверняка, что любовь от пола и возраста не зависит. Песня "Ты, теперь я знаю, ты на свете есть" навсегда окрашена теми днями. И я люблю стойкие ароматы духов, такие, как улыбка чеширского кота.
@темы:
когда я закрываю дверь,
воспоминания,
сказки