Вот так мы ходим по этим двум комнатам все вместе. Две француженки. Я. Бернар Маршуа. И небольшая собачка (пудель?). Она почти не подает голоса. Я знаю, у Эдит Пиаф в последние годы ее жизни был пудель Софи. Но такое стремление вернуть атмосферу прошлого кажется мне чрезмерным. Как впрочем и фигура певицы в натуральную величину, выполненная то ли из фанеры, то ли из плотного картона. Он указывает на это ее изображение и говорит француженкам, что да, это в натуральную величину. И интересуется у меня, поняла ли я это. Да-да, говорю, я поняла. А больше он ничего не рассказывает ни мне, ни им. Может быть, это — черта многих коллекционеров и собирателей?
Вы ведь не хотите ею делиться, месье Маршуа? Вы имели привилегию знать ее пять лет или около того. Вы были не только на ее официальных концертах, но и на тех, когда она пела дома своим друзьям и знакомым. Когда она умерла, вы собрали кое-что из ее одежды, мебели, принадлежавших ей вещей — что вам еще оставалось делать? И вы организовали музей. А когда в него все приходят, они забирают у вас часть ее, но вы ведь не особо хотите делиться...
Конечно, я этого не произнесу.
читать дальшеНад всем этим звучат ее песни. Фоновым, но очень ощутимым присутствием.Когда собиралась, думала: запомню, отмечу про себя все песни, которые звучали в музее, пока я там находилась. Но нет. Помню, что были Mon Dieu ("Господи") и Полишинель. "Дергай за веревочки, дергай за веревочки — и твой Полишинель протянет к тебе руки... "
— А вот это,— говорит месье Маршуа,— кое-что из того, что мы продаем. Я смотрю на несколько книжек и фотографий, а еще там есть закладки. Книги — не помню названий. Что-то изданное где-то в семидесятых, по-моему.
— А нет ли,— говорю я,— у вас книги "Moi pour toi"(произносится муа пур туа), той где письма Эдит Пиаф и Марселя Сердана друг другу?
— О, нет, была, но у меня ее нет уже. Но может вы хотите вот это? — И достает какую-то еще книжку. — Вы читаете по-румынски?
Француженки уходят. Но я доедаю свои 30 минут до конца, еще и блюдечко вылижу.
— Нет, по-румынски, увы, не читаю, но я бы хотела вот эту фотографию.
Это фотография, на которой ее платье — на манекене и без чехла. В музее нельзя фотографировать, поэтому да, я решаю купить.
Как вы думаете, что он мне отвечает?
— О! Жаль, у меня ее нет больше!
Но ведь она есть у него в одном экземпляре в качестве образца. Что происходит, если вы хотите пальто, и осталось то, которое на манекене и оно вашего размера, или вы хотите купить открытку, и осталась та, которая на витрине? Я думала, что пальто снимут с манекена, а открытку с витрины. А он не хочет этого делать. Я думаю сразу в двух направлениях. Во-первых, о том, что проехала на автобусе больше 2000 километров. О вечных наших беспокойствах с получением визы.
Но во-вторых, о том, что никто никому ничего не должен. И что мои 2000 километров и погружение во французский, и нахождение нужных улиц — все это стало частью меня независимо от того, продаст ли мне Бернар Маршуа эту фотографию. Поэтому вместо нее я прошу у него две другие.
— И еще я хотела бы закладки. Четыре, пожалуйста.
Он отмеряет мне это все, а потом лезет в шкаф, чтобы взять конверт, а там, на одной из полок — еще одни ее босоножки, светлые! Черт! Месье Маршуа, почему же вы это не выставите тоже?! — Не говорю. Не говорю. Просто пью глазами, пока он держит шкаф открытым. Он рад, что я все это купила. Какой хороший день сегодня, говорит. Очевидно, французы не слишком раскошеливаются. Мне приятно, что ему приятно.
Звонит телефон.
— Нет, месье, это невозможно для вас сегодня, — отвечает он кому-то.
Бедный месье на том конце провода! Еще раз обхожу все перед тем, как попрощаться. На самом деле я многое хотела ему сказать. Ну, не то что бы многое. Довольно тривиальные вещи. Например о том, что мне кажется, Эдит Пиаф была очень красивой, хотя многие ее таковой не считают. И сама она себя таковой не считала, но тем не менее. И что ему повезло, что он знал ее. И французского хватило бы на это. Но вся его... линия поведения, что ли... не располагает к этому.
Вход в музей бесплатный, но предполагается, что вы оставите какую-то сумму, там даже блюдечко есть. Я оставляю деньги в знак благодарности.
— Какой сегодня хороший день, — еще раз говорит он.
Думаю, что все-таки у нас с ним — одно общее сумасшествие. А это не так уж мало. Я плохо помню в тот момент, какого рода слово "мечта" во французском. Очень хочу, чтобы оно было мужского рода. Потом оказалось — да, мужского!
— Знаете, месье, это была моя мечта — приехать в Париж и прийти (он вовремя подсказывает мне этот глагол, "прийти" — лед трогается!) сюда. Большое вам спасибо за все, что вы делаете.
Потом буду сомневаться в форме глагола "делаете", но по приезде выясню, что правильно.
— Au revoir.
— Хотите, я вызову вам лифт, — говорит он.
— Спасибо, думаю, я пойду пешком. — Про будущее время я забыла, получилось "Я иду пешком". Ну да ладно.
Вроде сделала все, как надо, а вместо улицы выхожу во внутренний двор. И та самая консьержка говорит:
— А-а, вы, наверное, хотите выйти. Сейчас я вам открою. Я счастлива, что понимаю ее. Что могу поблагодарить в ответ.
Иду к метро знакомым путем. Поеду в книжные магазины.
Во мне звучит: "Дергай за веревочки, дергай за веревочки — и твой Полишинель протянет к тебе руки..."